Экспозиционный проект Олега Кулика
Началась эта история с контаминации двух совершенно разных сюжетов: 1) “Собака Баскервилей” Ю. Лейдермана и 2) “Кошки” Т. Машуковой. Подобный произвол можно поставить в упрек О. Кулику, но, теоретически говоря, в основу любой истории хорошо положить острый конфликт - как кошка с собакой! Очевидна литературность Лейдермана, с одной стороны, и очевидна декоративность Машуковой - с другой. Процесс иллюстрирования и простенькая, без затей иллюстрация уже к этому иллюстрированию. Вот такой сюжет.
К счастью, так случилось, что художник Юра Лейдерман не умеет рисовать. Иначе он бы иллюстрировал без затей Томаса Манна, а мы бы рассматривали картинки и соображали: ага, это к стр. 85. Но он не умеет, не может рисовать - поэтому все обстоит намного серьезнее.
У Юры это действительно очень серьезно - иллюстрировать. Классику, и не только. Можно любую книжку, книжечку, книжульку, тетрадку и записочку. Можно самому, отгородившись от всех, потихоньку писать и иллюстрировать.
Если Ватсон колышется мышкой,
значит, время подходит к концу,
и наррация тоненькой книжкой
предается подлецу…
Только чтобы не мешал никто. Юра хорошо видит все, что в сакральной полутьме происходит с наррацией, видит те механизмы, что приводят ее в движение, и те, что способны заставить “рассказчика историй” “подавиться собственным повествованием”.
В принципе, что-то можно и показывать, помня, показ - уже не иллюстрирование. Показ - это шоу, то есть иллюстрирование без интимности и без точности попадания.
А совмещение иллюстрирования и шоу - это уже не что иное, как театр. И на выставке “Собака Баскервилей” это ощущалось с самого начала и до самого конца.
В полутьме - клетка с фонарями, горящими как огромные глаза, красные от напряжения (собака Баскервилей?). Тут и там на стенах, на полу какие-то черные силуэты, спрятанные под черной тканью. Приглядевшись, можно было увидеть в клетке странно неподвижную большую кошку (собака Баскервилей?) примечательным выражением нарочитой угрозы, нахмуренности на лице - она словно вошла в роль чудовища, хотя до конца не справилась с удивлением от того, что эта роль поручена именно ей.
Все зрители, знающие сценарий и не знающие его, чего-то ждали: кто собаку, кто кошку, кто текста Конан Дойла, кто свет, кто музыку…
Ждали, когда же начнется собственно “история”.
Неясность границ происходящего, черные неопознанные (живые? мертвые?) объекты, призрак рассказа Конан Дойла создавали если не страх, то какое-то напряжение.
Неизвестное и неожиданное пугает, когда ты находишься в привычной обстановке. Вот сейчас начнется наша история, и мы сначала обживем ее пространство, а затем что-то произойдет, что-то непременно случится… Что? Раздастся чей-то чудовищный вой. Или тихий свист. Или… Что-то неизбежно, неотвратимо должно произойти.
И вдруг стало понятно, что “Собака Баскревилей” - это не собака. И не кошка. “Собака Баскервилей” - это наш неясный страх перед неизвестностью и неожиданностью сюжета.
Да, какое-то время мы вынуждены будем посидеть в полной темноте, обживая пространство. А потом зажжется свет, поднимутся черные занавеси, и мы увидим “неверсифицируемый зазор центра” - нахмуренную рыжую кошку в роли собаки - и “гладкую вибрацию пестрых шлифующихся краев” - блестящих и гибких кошек Т. Машуковой на стенах, на дверях, на полу. Роскошные и неподвижные кошки замерли в напряженных позах - ждут продолжения истории. И иллюстрируют ее.
Теоретически говоря, может раздаться неслыханный вой. Хотя логичнее было бы ожидать в этом пространстве чуть слышного шуршанья, копошенья где-то в углу.
Если Ватсон колышется мышкой,
значит, время подходит к концу…
Можно было бы, и не без оснований, ожидать какого-то другого поворота сюжета - осталась в стороне тема явленности - сокрытия (помните, эти ботинки рядом с клеткой и авторское посвящение “Коллективным действиям”?). Но история закончилась иначе - загорелся яркий свет и зазвучала громкая музыка. Майкл Джексон. И все. Дивертисмент, и театральный разъезд. Закончилась ли эта история? Кажется, будто нет. И от этого не по себе как-то, от этого будто кошки на душе скребут… Хочется прислушиваться, вслушиваться дальше.
Людмида Бредихина
"Нарртивное угасание, копошение, шуршание"
(из "Дневника фестиваля")