Живопись и дальнее видения
Поэты пишут не для зеркал и
не для стоячих вод. Тем более
сложным и активным оказывается
фиксирование наших впечатлений
И. Анненский, «Книга отражений»
Иван Чуйков — очень хороший живописец. И такое впечатление, будто он вынужден стесняться этого, будто понимает, что, если не сдерживать эту бьющую ключом чистую живописность, она может показаться высокомерной, патетичной. “All beautifull colours” его полотен (1988 год) как будто специально изолированы друг для друга — так безопаснее… Иван Чуйков — художник, что во все времена назывался живописцем от Бога. И такое впечатление, будто он несколько смущен этим обстоятельством.
Я видела, как появился черенок на красном яблоке, что за зеркалом, в Зазеркалье: совсем небрежный, ироничный «последний жест художника». И говорить после этого, что яблоко ожило, заиграло (а это так!), просто неудобно. Говорить, что оно совсем как живое, — нелепо. Ни ему, ни тому яблоку, что лежит рядом, это ничего не дает — они существуют в абсолютно разных пространствах и системах. И не правда, что по эту сторону зеркала, стекла, холста натура живее. В живописи (в натюрморте) нет ничего от похоронного бюро. Она казалась и кажется вполне стройной и самодостаточной системой одной из многих.
Но «мир не описуем в рамках одной сисемы», написал Чуйков в 1983 г. Это звучит нейтрально, как подведение итогов многолетнего эксперимента. И грустно. Инсталляция «Теория отражения», задуманная еще раньше, — об этом. Мир не описуем в рамках любой системы, и в рамках любой метасистемы, и в рамках метаметасистемы. Мир не описуем. Отсюда и вспышки иконоборчества, и кажущаяся спасительной ирония, и высокомерие художника, и его величайшая скромность. Мир не описуем графически, фотографически, живописно. Он сильно не вмещается в концептуальный язык. Ни созерцание, ни отражение любого рода вплоть до научного описания не дает ощущения адекватности в передаче фиксированного впечатления.
Любая «теория отражения» — это «ближнее видение», по Ортеге, то есть иерархическое смотрение, когда соединяются «зрительные лучи в одной точке, вследствие чего она оказывается в оптически привилегированном положении”. А все остальное становится призрачным в той или иной степени. Ощущение описуемости мира может дать смотрение на него сквозь стекло — внеирархическое, рассеянное, «дальнее видение». «Дальнее видение» исключает единственную, оптически привилегированную точку «преткновения», субститутом этой точки становится невидимый объект — стекло. Предмет дальнего видения — все, мир несфокусированный, то есть пустота как таковая. Пустота, не вылепленная как картина, но наполненная рассеянным живым.
Возможно, нужно научиться этому новому, дальнему видению и создать еще одну «теорию отражения».
Возможно, нужно научиться этому новому, дальнему видению и создать еще одну «теорию отражения». А пока бесконечно интригует неловкое и трогательное, робкое и вызывающее появление живописи в пустоте — на стекле. Оно вызывает странное, неуютное ощущение — как будто происходит что-то очень серьезное, что-то вроде жертвоприношения, а все настроены легкомысленно и иронично...
Людмила Бредихина
Меня всегда поражало, что нарисовать можно что угодно, каким угодно способом. Видимо, отсюда интерес к столкновению, конфликту, взаимоотношениям между изобразительной иллюзией и реальностью, между разными вариантами этой иллюзии — разными способами изображения. По существу, это проблема языка (визуального в данном случае). Мир существует для нас только в языке. Изменяя язык, мы изменяем мир.
Иван Чуйков
