С. Епихин. Внешний контур твоей инсталляционной практики сложился как специфический альянс принципов серийности, демонстративной циклизации речи посредством автоцитат, синхронизации выставок с календарным ритмом и максимальной тематической открытости. Между тем можно наблюдать и некую эстетическую редукцию: знак избавляется от избытков семантического груза, превращаясь в стилистическую фигуру. При этом знак не опустошается совсем, что было деспотичным внедрением нового смысла, но проходит пластическую коррекцию. Поэтому текст твоих инсталляций подвижен и отчужден…
В. Айзенберг. Основа моей стратегии - сохранение исходной природы искусства. Я не хочу прерывать традиций, предпочел бы оставить все как есть. Не внедряться, а быть рядом, не деформировать знак, но добавлять новые аспекты значения. Действительно, я стремлюсь к постоянному развитию своих тем, продвижению их в самых разных направлениях. Я не привязан ни к какой идеологии, в этом смысле “субъективен”, но не пытаюсь утверждать что-либо об искусстве или о мире. Я стремлюсь быть на грани порядка и хаоса - это оптимальная ситуация. В ней есть тайна становления. Ты прав, в конечном счете, я не тематист, а формалист и подобен долгоиграющей пластинке.
С. Е. Стратегия подобной работы с языком напоминает методу импрессионизма: мир идей, концепций, и т.д. опознается как жизненная среда, как некая разновидность природы. Импрессионистический пейзаж - это фиксация ее повседневного бытия. Можно сказать, что твоя практика принадлежит сразу и “пейзажной” и “жанровой” парадигме. В твоих инсталляциях заметно раздвоение поэтики, насыщение “пленерного” пространства аксессуарами быта…
В.А. На выставке в “Риджине” стало заметным, насколько все, что я делаю, исходит из пейзажа. Я семь лет писал с натуры - это въелось. Отсюда стремление к световоздушной среде и выбор материалов - стекло, пластмасса, вата… Все должно быть связано с рефлексом.
С.Е. Пейзаж в инсталляционной транскрипции?
В.А. Да, подобно картинам Арчимбальдо из арбузов и дынь. Пейзаж для меня скорее инвайронмент, чем инсталляция, скорее природный реди-мейд. Я только регулирую природные потоки.
С.Е. Инсталляция в “Риджине”, которую мы обсуждаем постфактум, делалась вместе с Ириной Даниловой. Ретроспективно хорошо видна контекстуальная гибкость твоего языка, его способность деконструировать саму идею конфликтности. Двойной объект Ирины Даниловой, исходно эгоцентрический и герметичный, оказался естественно - необходимой точкой вращения всей синтаксической фигуры, “метафизическим” центром ее “сенсуалистической” периферии.
В.А. Я включал объекты Ирины в общий контекст лишь в той мере, в какой она сама это делала. Это было абсолютно равноправное партнерство даже на подсознательном уровне. Но все-таки это была скорее общая выставка разных объектов, чем единая инсталляция. Ее компактные, самозамкнутые работы в контрасте с моими, которые как бы расплываются. При этом был момент внутренней гармонизации на сверхсемиотическом уровне, это верно. И песок, и синтепоновая вата - это конечные продукты природы и культуры…
С.Е. И последнее. Если рассматривать твою практику в горизонте индивидуальной мифологии, я предложил бы образ обустройства некой курортной зоны, где ты собираешь изможденные деконструкцией, психо- и шизоанализом языки искусства, давая им набраться сил в свободной пасторально-эротической игре. “Невроз” внешних пространств, разумеется, остается, но уже в ущерб жизни пластического тела. Верно ли, что антологическая целостность и неистребимость художественного мира, который ты бороздишь в самых разных направлениях, для тебя важнее, чем проблематика диверсий, апроприаций или ухода искусства за грань исчезновения? Может быть “ренессансность” твоей позиции и есть реакция на эту потребность жить “после смерти”?
В.А. Сложно сказать. Раньше я думал, что искусство важнее жизни, теперь я ощущаю это ровно наоборот. Я не хочу вступать в полемику с происходящим в московской художественной жизни, но считаю себя частью этой ситуации. Искусство для меня прежде всего часть природы, но я корректирую этот закатный “пейзаж” в своем искусстве, всегда имея возможность отхода. Я хочу непрерывно работать. Эта перспектива для художника бесконечна и утешительно безысходна…